В постсоветские годы стало модным прославлять меценатов и коллекционеров прошлого. Например, имена Щукина и Морозова поминались бесконечно, по поводу и без повода. Но имелись персонажи, чья прижизненная известность в качестве собирателей искусства была, пожалуй, даже повесомее. То, что сегодня вспомнили о Генрихе Брокаре, нельзя назвать прихотью устроителей выставки – этот человек своим коллекционерским размахом действительно поражал воображение современников. Достаточно сказать, что все 1890-е годы в Верхних торговых рядах (нынешнем ГУМе) действовал частный музей, в котором Брокар предъявлял широкой публике свои сокровища.
Эту коллекцию считали богатейшей в России – разумеется, после Эрмитажа и Третьяковки.
Существовали, впрочем, и иные мнения насчет культуртрегерской деятельности Генриха Брокара. Злые языки утверждали, что нувориш слабо разбирается в искусстве, что интересы его случайны и разбросаны, что наряду с неоспоримыми шедеврами в его собрании скопилась куча второстепенного барахла. Доля истины тут присутствовала. Когда в 1923 году подвергся национализации Музей старины Замоскворецкого района (так большевики переименовали частный музей, после смерти Генриха Брокара обосновавшийся в семейном особняке), оказалось, что многие произведения невозможно атрибутировать. Кто автор, что за период, откуда собиратель раздобыл тот или иной опус – вопросы повисали в воздухе.
К тому же у него и впрямь хранилась прорва самых разных предметов, иногда довольно далеких от искусства.
Скажем, на нынешней выставке можно увидеть подборку ритуальных масонских артефактов – знаки всевозможных лож, символические ключи и топорики, мраморное пресс-папье в виде гроба и т. п. Он собирал и прикладное искусство, и иконы, и европейские гравюры, и средневековую скульптуру. Короче, советские музейщики покряхтели, опознали, что смогли, и раздали брокаровские фонды в различные учреждения. В частности, Пушкинскому музею достались два десятка полотен – и среди них безусловные шедевры вроде «Изгнания торгующих из храма» Рембрандта или «Старой кокетки» Бернардо Строцци.
Реконструировать через десятки лет коллекцию Брокара в прежнем виде технически невозможно – пришлось бы поставить на уши кучу музеев.
Да и цели такой никто не преследовал. Но помянуть парфюмерного магната (для справки, он был владельцем той фабрики, что именуется теперь «Новой Зарей») все же хотелось, поэтому из фондов ГМИИ вынули некоторые экспонаты с соответствующим провенансом, добавив к ним кое-что из Третьяковки, а также саратовского и угличского музеев. Даже в таком весьма урезанном виде коллекция Брокара выглядит пестрой. Тут и итальянские мастера эпохи Ренессанса, и голландцы с фламандцами, художники французские, немецкие, русские – скажем, Александр Орловский. То вдруг возникнет деревянный горельеф XV столетия, то альбом карикатур века уже восемнадцатого, то старинные фолианты – псалтири и часословы – угнездятся в витринах.
Оно и верно, пожалуй: чудаковат и эксцентричен был господин предприниматель.
Концептуально осмысленным его собрание не назовешь. Однако же все экспонаты по-своему ценны – если не абсолютным качеством, то хотя бы контекстом. Если бы не прихоть Генриха Брокара, никогда бы этим вещицам не оказаться в России. Сам по рождению парижанин, он частенько пропадал в европейских антикварных лавках, бывал на аукционах и распродажах. К мнению арт-консультантов особо не прислушивался, любил полагаться на собственный вкус. И привозил на свою вторую родину сотни предметов искусства. Представьте себе, какие немыслимые деньжищи надо было тратить на это хобби, чтобы при подобной неразборчивости собрать коллекцию с подлинными шедеврами. Кстати, некоторые из них до сих пор так и остаются неопознанными: просто «французский художник второй половины XVIII в.» или «монограммист АБ». Но произведения и вправду классные.
Особенно Пушкинский музей гордится упомянутым ранним Рембрандтом (на выставку это полотно не попало по уважительной причине – оно сейчас на гастролях в мадридском музее Прадо). Мораль нынешнего проекта проста: деньги улетучиваются, одеколон выветривается, искусство остается. И даже самого взбалмошного коллекционера потомки могут помянуть добрым словом через десятилетия.
